Как-то в его колхозном стаде сдохла корова. Что-то съела, чем-то заболела
и пала. Пастух, расстроенный, при односельчанах, обозвал сдохшую корову "колхозной сволочью". А время было суровое, предвоенное. Только отгремели 37-ой и 38-ой годы...
Председатель колхоза объявил пастуху строгий выговор с занесением в Трудовую книжку за "халатность". Приказом обязал в натуральном виде и трудоднями возместить колхозу стоимость коровы. О случившемся и принятых мерах доложил районному начальству.
Районное начальство не знало как реагировать. Ведь сдохшую колхозную корову можно трактовать двояко. Можно как халатность пастуха. А можно как вредительство, кулацкий саботаж. Это как посмотреть. И, не желая брать ответственность, поставило в известность районное управление НКВД. Мол, вам виднее, разберитесь.
Чекисты посмеялись над наивностью гражданских властей: тут, дорогие товарищи, не халатность, а все признаки террористического акта, подрыва колхозного строя, классовая вылазка озверевшего кулачья. Тут не выговор должен быть, а немедленный арест и суд Особого совещания по Указу 1934 г. о борьбе с террористическими актами против Советской власти.
Пастух-старик был арестован и доставлен в тюрьму. Навешали кучу статей от саботажа до озверевшего кулачья.
Старик-пастух таких слов как "террор" и "саботаж" сроду не слышал. Но понял, что "террор" и "саботаж" — это когда колхозная корова сдохла. С таким обвинением он был полностью согласен, вину признал, в содеянном полностью раскаялся. Что уж тут отрицать? Ведь корова сдохла в его стаде. Но подписать протокол допроса с признанием в "терроре" и "саботаже" не мог — он ручку никогда в жизни в руках не держал.
Следователь научил старика какой стороной ручку макать в чернильницу и как выводить две буквы инициалов. Старик охотно поставил свои инициалы под протоколом допроса.
Дело отправили дело на рассмотрение республиканского Особого совещания. Следом в столицу этапировали и обвиняемого.
Республиканская инстанция ознакомилась с делом и посмеялась над наивностью районных чекистов: тут, дорогие товарищи, не отдельный акт саботажа, а все признаки диверсионной деятельности иностранной разведки.
И старику еще накидали статей до кучи: 58-ую, через Десятый пункт, "шпионаж" с японской разведкой, через Тринадцатый пункт — "Антисоветскую агитацию" (за обзывание колхозной коровы) и др.
(Хотели еще нахомутать "КРТД" — Контрреволюционную троцкистскую деятельность. Но передумали. Уж никак неграмотный старик-пастух не вытягивал на матерого троцкиста).
Старик слово "Япония" сроду не слышал, понятия не имел чего это такое. Но понял, что это опять что-то про корову. С обвинением опять полностью согласился. Привычно расписался инициалами на протоколе. Следователь похвалил за быстрое раскаяние и отправил в камеру дожидаться приговора.
Республиканское Особое совещание, не затягивая, рассмотрело дело и вынесло приговор — расстрел.
Республиканская инстанция ежемесячно отправляла в Москву сводку обо всех случаях террора и принятых мерах. В сводку попало и дело старика-пастуха.
И тут Москва неожиданно вмешалась. Последовал приказ:
— Приговор отменить. Дело подлежит рассмотрению союзного Особого совещания. Срочно выслать все материалы дела. Обвиняемого под усиленным конвоем этапировать в Москву.
Старику-пастуху объявили, что приговор отменяется, его будут судить в Москве.
Дело было в том, что в Москве готовился процесс "разоблаченного резидента японской разведки". (Под резидента подверстали крупного правительственного деятеля). А что за резидент без агентов, без разветвленного по стране заговора? Потребовались японские шпионы из других городов. Чтобы их пристегнуть к московскому резиденту.
Последовал приказ Центра по республикам: прислать по одному вашему японскому шпиону. Мы им тут воздадим по заслугам.
Старика этапировали в Москву. Он ничего не понял. Но понял, что дело о корове принимает серьезный оборот.
На допросе он опять услышал знакомые слова о терроре и саботаже. Понял, что ему опять корову шьют. С таким обвинением опять полностью согласился. Привычно расписался инициалами на протоколе. Следователь похвалил за быстрое раскаяние и отправил в камеру дожидаться приговора.
Особое совещание Союза ССР рассмотрело дело о раскрытии крупного заговора японской разведки. Приговор ожидаемый — всем расстрел. Уже приготовили сообщение для печати о прошедшем суде над презренными японскими шпионами и приведении приговора в исполнение.
Но тут в Москву прибыл Мацуоко — министр иностранных дел Японии. Товарищ Сталин очень тепло встретил гостя, обнимал, сам наливал вино на приемах, договор о дружбе подписал. Расцветала советско-японская дружба.
Чекисты смекнули, что они, со своими дурацкими "японскими шпионами", сейчас совсем не к месту и не ко времени. Последовал приказ: приговор по японским шпионам и сообщение для печати отменить, московских японских шпионов быстренько перековать в шпионов кого хотите, хоть Польши, хоть Аляски, хоть кардинала Ришелье, и заново пересудить. А этих, привезенных, отправить назад. Пусть республиканцы сами с ними разбираются.
Старика-пастуха этапировали назад. С ним пришла бумага: суд высшей союзной инстанции состоялся, обвинение в шпионской деятельности не подтвердилось.
Республиканцы перепугались: как понимать московскую бумагу? Это обвинение в незаконном аресте? Или чего?
Спрашивать было не у кого. Республиканцы, избегая ответственности, спихнули дело и старика-пастуха туда, откуда оно прикатилось — в районное управление.
Районные, прочитав московскую бумагу, еще больше испугались. Ведь это они все начали.
Старика вызвали из камеры. Принесли извинения за недоразумение, накормили обедом и отвезли домой.
Председатель колхоза, видя такое дело, тоже испугался. Ведь это он начал. Пришел к старику домой, принес извинения, отменил свой приказ. Еще и тонну угля от колхоза выписал.
Старик-пастух понял, что есть правда на земле.
К ней может быть долгая, тяжелая дорога, но она всегда есть.
В конце любого пути, как бы он не был долог и тяжел, всегда будет святая правда.
