там дальше – как выйдет. Говорят, что некоторые, получив первый навык владения кистью или домрой, в дальнейшем даже забивали всяких народных своей креативностью и неординарностью.

Знакомый этот работал на шахте, заработки у него были солидные, бросать свое забойщицкое дело он не собирался, а "на художника" выучиться хотел для души, для удовольствия. И способности у него были.

Университет заочный, работы свои преподавателям "студенты" отправляли по почте, общались с консультантами тоже письменно. А надо сказать, что человек этот самый знакомый весьма основательный. Когда настало время выполнять зачет по разделу "натюрморт" в карандаше и акварелью, он в бабкином сарае нашел старую игрушку — лошадь-качалку, куклу дочкину взял с ободранными волосами и облупившимся носом, сложил все это добро возле собачьей будки и изобразил пастельными карандашами, отгоняя периодически собаку Шарика, чтобы не нарушал требования жанра – "натюр"-то должен быть "морт".

К акварельному рисунку подошел тоже серьезно: на рынке у знакомой девушки Марины был куплен шматок сала "с прорезью" — розоватого, с крупинками серой соли, в огороде выдернуто пару луковиц с зеленым пером, редиска заблестела малиновыми отмытыми боками, буханка черного хлеба устроилась рядом с салом. После некоторых раздумий в центр композиции была помещена извлеченная из холодильника бутылка "Пшеничной".

Рисунок удался: цветовые контрасты черного-белого, зеленого-красного, игра капелек воды на запотевшей бутылке – это было классно. Автор упаковал свои произведения в плоский пакет бандероли, отнес на почту и стал ждать заслуженного зачета с похвалами.

Через месяц пришел ответ – преподаватель отметил стройность композиции, умело изображенную игру света и тени, творческий подход… И велел еще раз пройти тему из теоретического курса – о перспективе.

"Вы совсем не учитываете перспективу, соотношение размеров предметов на вашем рисунке ошибочно, — писал он. – Ведь это же невозможно: чтобы сало было вровень с буханкой хлеба, такого сала не бывает".

— Конечно, — говорил мой знакомый, — в московских магазинах не бывает. А в Донбассе на базаре – есть. То он цепляется, небось, потому что без слез на такую радость смотреть не может.

Как бы мне хотелось написать, что пришлось ему снова на рынок идти, напрягать знакомую девушку Марину, чтобы предоставила кусок сала посолиднее – в Москву отправлять, для наглядности. Но нет – истина дороже!

…Знакомый все сокрушался: ну, не принимают там заказные бандероли – только плоские конверты. Так и не пришлось профессору по натюрмортам увидеть настоящее сало, которое "с прорезью", розоватое, с крупинками серой соли…

через Москву, и этот паспорт я с собой прихватил. Это было жуткое время, когда в Москве рвались жилые дома, а в Шереметево-2 под личиной таксистов дежурили сплошные гопники. Бандиты покруче выхватывали опытным глазом перспективных жертв ещё на выходе из самолёта.

Я был идеальной жертвой – летел один-одинёшенек с крупной для меня коллекцией бледно-зеленых портретов Джорджа Вашингтона в кармане.

Я не сомневался, что на моём открытом интеллигентном лице эта сумма будет отпечатана самыми крупными буквами.

Поразмыслив над ситуацией, я решил косить под пролетария. Ещё в Хьюстоне я купил контактные линзы, которых до этого терпеть не мог, оделся во всё черное и неброское, включая потёртую кожаную кепку, и за два дня до отлета перестал бриться. Сутки перелёта с пересадкой в Атланте и ночью в JFK довершили моё вхождение в образ – вместо бесхребетного задумчивого интеллигента по трапу самолёта спускался озверевший тёртый перец без следов даже среднего образования на лице. На меня не позарился ни один таксист – видимо, признали за своего. Я прошёл сквозь эту стрёмную орущую толпу как нейтрино и добрался на микрике в

Шереметево-1 без всяких проблем. Проблемы начались при посадке на владивостокский рейс.

Невесть откуда взявшаяся в таком количестве милиция отвела меня под белы руки в отдельную комнатку и попросила предъявить паспорт.

При взгляде на его титульную страницу милиция принялась ржать, без слов показывая мне пальцем то на фотку в паспорте, то на зеркало. "Надо было всё-таки вклеить фотку на 25 лет" — с тоской подумал я.

Со школьной фотографии на меня трогательно смотрел наивный, светлоглазый, ни разу не целованный очкарик-отличник, из глаз которого светилась вся российская литература вперемежку с мировой наукой. А из зеркала на меня злобно таращилась насмерть загорелая под техасским солнцем, густо заросшая чёрной щетиной, совершенно чеченская физиономия в чёрной кепке. Под сильными линзами в помещении зрачки расширились и казались угольно-чёрными, глаза бешено сверкали – я опаздывал на рейс.

Это были глаза человека, который видел всё в своей жизни, но бомбу свою не отдаст никогда.

Довольно скоро мне стало ясно, что этим рейсом я во Владик не попадаю – мой город уже спал, время для проверок и разборок наступит позже.

Спешить мне было некуда. Чёрт несёт меня шутить не вовремя в стрессовой ситуации. Я широко и криво ухмыльнулся прямо в лицо родной милиции, обнажив длинный ряд по-волчьи белых зубов со стальными и золотыми коронками на периферии, и недоуменно произнес с откуда только взявшимся кавказским гортанным акцентом:

— Нэпохож, да?