ты... гипсовая скульптура лошади. Вспомнили – точно, в конюшне же скульптор работает. С натуры лепит. Тихий такой мужичок, сосредоточенный, старательный. Правда, регулярно пьющий, но что с него возьмёшь – творческая личность. (Да и то сказать, нам ли пьяниц-то критиковать. Сами вон который уж день что-то празднуем.) Да, верно: сегодня же он как раз и хвалился, что работу заканчивает. Обещал завтра днём всех собрать и торжественную презентацию устроить. Вот почему скульптура-то тканью укрыта. Задрапирована... Это сюрприз нам всем приготовлен!

Глядим, а ушёл-то он совсем недавно. Вон, гипс ещё влажный. И ведь много как его в миске осталось, гипса-то... Помяли его, пощупали, посоветовались – да и принялись за дело. Вылепили замечательного карикатурного Ильича. Страшненький получился, живенький, инфернальненький такой карлик. Со всеми положенными атрибутами – сам в пиджачке, в кулаке кепка зажата, стоит враскоряку, зубы по-азиатски скалит, лысиной сверкает. У трезвых бы нипочём такой гомункулус не получился.

Посадили страшилище на лошадь, примазали, закрепили хорошенько. Тканью аккуратненько накрыли, растянули, расправили – чтобы всё смотрелось так же, как и было. Ну чо, если особо к рельефу не приглядываться, то под покрывалом нового бугра, считай, и не видно. Оставили сохнуть. Дверь закрыли и домой пошли.

А наутро обещанное открытие памятника состоялось. Да мы вот, жаль, в университете были. Так что не довелось нам увидеть лицо ваятеля, когда он весь народ конюшенный собрал – и в торжественной обстановке покрывало со скульптуры сдёрнул. Говорят, сильное было зрелище. Скульптор после этого даже пить на какое-то время бросил.

Мы, филологини, были тут скорее случайно. Нам вообще-то полагались музеи и бумажные архивы. Но кто-то в деканате решил, что « народ ближе познать» — это тоже полезно для гуманитарного развития.

Мы покорно собрали чемоданчики с кремами, французскими духами и несколькими томами Гессе. В общем, приехали.

Первый день.

Жара. Тени почти нет. Мы сидим на скамейке, как персонажи Чехова, только вместо вишнёвого сада — облезлая детская горка.

Заходит женщина.

Из тех, что носят халаты не потому, что им жарко, а потому что так принято на работе. Она — из местных. Щёки пунцовые, руки с узорами побелки.

— Ты, — говорит она и тычет в меня, — пойдёшь со мной. Кисточку возьми.

Кисточка плавает в ведре с белилами. Вязкая жидкость, цвета разбавленного молока.

Я смотрю на неё, потом на свою руку. Ногти только вчера привела в порядок.

Аккуратно, двумя пальцами — средним и большим — за самый кончик, как дохлую мышь, вытаскиваю кисточку. И, видно, делаю при этом какое-то выразительное лицо.

Женщина на меня смотрит. Потом, медленно, с нарочитым спокойствием, произносит фразу, которая войдёт в летопись отряда:

— Ты чего сморщилась? За х[рен], небось, двумя руками хватаешься, да ещё и причмокиваешь.

Мир замер.

Я тоже.

Вокруг — напряжённая тишина. Тонкая, как натянутая струна у виолончели.

И в эту тишину — взрыв. Смех. Пацаны умирают. Один сползает под скамейку, другой кашляет от переизбытка кислорода. Даже наша староста Ирина, которая всегда цитирует Аристотеля, не выдерживает.

А я?

Я выпрямляюсь, улыбаюсь и — не знаю почему — говорю:

— Я предпочитаю изысканные формулировки.

И иду за ней, с этой кисточкой, как в старом фильме, где героиня несёт знамя сквозь строй саркастических одногруппников.

Позже, конечно, мы ещё много смеялись. И даже подружились с той самой женщиной.

А кисточка?

Я её потом засушила и привезла домой. Поставила в банку рядом с ручками.

Как памятник. Стройотряду. И моему взрослению.