я-то, Григорий Говнорыба, последний лох в роду, сразу вспотел. Дед у меня еще с войны, ему медведь — как соседская собака, только стрельнуть не забыть. Но я-то, [м]ля, последний раз в лесу был только на посрать с зеленых яблок.

Собрались. Ружье дедово — "тулка" времен Екатерины, в патронах — гвозди, да фляга спирта "на согрев". Идем по лесу, мороз под жопу пробирает, снег хрустит, как дедовы мозги после вчерашнего. Дед орёт: "Ты, говнорыба, не ссы! Медведь — он как баба: заорет — ты тоже ори, а потом х[рена]чь! "

Вышли на поляну, а там... Сука, пи[c]ец! Медведь — метр в плечах, морда — как у тещи после ссоры. Стоит, корову жуёт, глаза на нас пялит. Дед шепчет: "Целься в глаз, падла! "А у меня руки трясутся, будто баян на похоронах.

Выстрелил. Промазал. Медведь как заревёт — у меня кишки в сапоги ушли. Дед орет: "Беги, с@ка, к дереву! "А сам гранату старую из-за пазухи достает — [м]ля, откуда — х[рен] знает. Кинул. Бабах! Огонь, дым, ветки с елок сыпятся.

Медведь, конечно, не умер — просто озверел. За мной гонится, я бегу, крестики-колечки мельтешат. Залез на сосну, а зверюга снизу рычит, ствол трясет. Дед, как [дол]баный викинг, подполз сзади и топором медведю в хребет в[рез]ал. Тот взвыл, развернулся — и деда лапой по щеке царапнул.

Кровь, мат, снег с дерьмом пополам. В итоге дед все-таки добил гада выстрелом в ухо, но сам сидит, морду ладонью прикрывает: "Гришка, [м]ля, веди меня домой! Я теперь шрамом всем буду хвастать, как медведь меня [врез]ал! "

Доплелись до деревни. Бабка наша, увидев деда, ахнула: "Савелий, ты че, с медведем целовался? "А он, не моргнув: "Нет, это Гришка его в жопу целовал, пока я дело делал! "

С тех пор медведей я уважаю. И деда тоже. Но если он еще раз позовет "на охоту" — я ему в сраку ружье засуну. Нах[рен] таких приключений.

галушками". "Вот уж х[рен], — обиделся египтянин.

— Борщ с верблюжатиной будет, с@ка, самое оно".

Кстати, борщ любят все. Как–то у Георгия были в гостях пакистанские дипломаты, и хавали варево только так — всю кастрюлю, [м]лядь, умяли, что бывшая на неделю сделала. И даже не спрашивали, халяльный ли борщ. Георгию следовало сказать, что на свинине, и он спас бы супец. Но борщ был на говядине. И китайцы с него тащатся. Георгий видал лично, как борщ в первый раз кушала девушка из посольства КНР. Слопав пару ложек, она буквально ушла в борщ с головой, как водолаз. Слышались только звуки всасывания и причмокивания.

Тож самое с оливье. "А я ел русский салат" — гордо сказал Георгию некий испанец, такой весь из себя идальго. "Говнище ты ел" — сообщил ему добрый Георгий, и отвёл в кафе, где угостил оливье с телятиной. Измучившись бесконечными пищевыми орг@змами, испанец сполз со стула. "Да, я ел говнище" — бесцветно прошептал он. "Ото ж" — осклабился Георгий, чья православная душа праздновала посрамление басурман.

А вот с селёдкой под шубой не всё гладко. Отчего–то она не заходила малайцам, индусам и бирманцам. "Она живая" — заявил Георгию как–то малаец, отказавшись есть сей салат. "Это Ленин всегда живой, — наставительно ответил Георгий.

— А селёдка померла и засолена". Это не действовало, и становилось ясно, отчего вьетнамцы тошнотворно сельдь жарят. Только японцы ели "шубу", думая, что это такие суши с яйцами. И финны. И шведы. Ну им понятно, селёдку только дай. Неважно с чем. С водкой в разы охотнее. Скандинавы, [фиг]ли.

Тут Георгий вспомнил про водку. Хоть она и не еда, кушать её любят все. "Будешь? " — кратко спросил он арабского собрата.

Египтянин тут же забыл о верблюде.