В средней группе детского сада к сентябрьскому утреннику меня готовил дедушка. Темой праздника были звери и птицы: как они встречают осень и готовятся к зиме. Стихотворений, насколько мне помнится, нам не раздавали, а если и раздали, дедушка отверг предложения воспитательниц и сказал, что читать мы будем своё.

Своим он выбрал выдающееся, без дураков, произведение Николая Олейникова "Таракан".

Мне сложно сказать, что им руководило. Сам дедушка никогда садик не посещал, так что мстить ему было не за что. Воспитательницы мои были чудесные добрые женщины. Не знаю. Возможно, он хотел внести ноту высокой трагедии в обыденное мельтешение белочек и скворцов.

Так что погожим осенним утром я вышла на середину зала, одернула платье, расшитое листьями из бархатной бумаги, обвела взглядом зрителей и проникновенно начала:

– Таракан сидит в стакане,

Ножку рыжую сосёт.

Он попался. Он в капкане.

И теперь он казни ждёт.

В "Театре" Моэма первые уроки актерского мастерства Джулии давала тётушка. У меня вместо тётушки был дед. Мы отработали всё: паузы, жесты, правильное дыхание.

– Таракан к стеклу прижался

И глядит, едва дыша.

Он бы смерти не боялся,

Если б знал, что есть душа.

Постепенно голос мой окреп и набрал силу. Я приближалась к самому грозному моменту:

– Он печальными глазами

На диван бросает взгляд,

Где с ножами, топорами

Вивисекторы сидят.

Дед меня не видел, но он мог бы мной гордиться. Я декламировала с глубоким чувством. И то, что на "вивисекторах" лица воспитательниц и мам начали меняться, объяснила для себя воздействием поэзии и своего таланта.

– Вот палач к нему подходит, – пылко воскликнула я. – И ощупав ему грудь, он под рёбрами находит то, что следует проткнуть!

Героя безжалостно убивают. Сто четыре инструмента рвут на части пациента! (тут голос у меня дрогнул). От увечий и от ран помирает таракан.

В этом месте накал драматизма достиг пика. Когда позже я читала в школе Лермонтова "На смерть поэта", оказалось, что весь полагающийся спектр эмоций, от гнева до горя, был мною пережит еще в пять лет.

– Всё в прошедшем, – обречённо вздохнула я, – боль, невзгоды. Нету больше ничего. И подпочвенные воды вытекают из него.

Тут я сделала долгую паузу. Лица взрослых озарились надеждой: видимо, они решили, что я закончила. Ха! А трагедия осиротевшего ребёнка?

–Там, в щели большого шкапа,

Всеми кинутый, один,

Сын лепечет: "Папа, папа! "

Бедный сын!

Выкрикнуть последние слова. Посмотреть вверх. Помолчать, переводя дыхание.

Зал потрясённо молчал вместе со мной.

Но и это был ещё не конец.

– И стоит над ним лохматый вивисектор удалой, – с мрачной ненавистью сказала я. – Безобразный, волосатый, со щипцами и пилой.

Кто-то из слабых духом детей зарыдал.

– Ты, подлец, носящий брюки! – выкрикнула я в лицо чьему-то папе. – Знай, что мертвый таракан – это мученик науки! А не просто таракан.

Папа издал странный горловой звук, который мне не удалось истолковать. Но это было и несущественно. Бурными волнами поэзии меня несло к финалу.

– Сторож грубою рукою

Из окна его швырнёт.

И во двор вниз головою

Наш голубчик упадёт.

Пауза. Пауза. Пауза. За окном ещё желтел каштан, бегала по крыше веранды какая-то пичужка, но всё было кончено.

– На затоптанной дорожке, – скорбно сказала я, – возле самого крыльца будет он задравши ножки ждать печального конца.

Бессильно уронить руки. Ссутулиться. Выглядеть человеком, утратившим смысл жизни. И отчетливо, сдерживая рыдания, выговорить последние четыре строки:

– Его косточки сухие

Будет дождик поливать,

Его глазки голубые

Будет курица клевать.

Тишина. Кто-то всхлипнул – возможно, я сама. С моего подола отвалился бархатный лист, упал, кружась, на пол, нарушив шелестом гнетущее безмолвие, и вот тогда, наконец, где-то глубоко в подвале бурно, отчаянно, в полный рост зааплодировали тараканы.

На самом деле, конечно, нет. И тараканов-то у нас не было, и лист с меня не отваливался. Мне очень осторожно похлопали, видимо, опасаясь вызвать вспышку биса, увели плачущих детей, дали воды обмякшей воспитательнице младшей группы и вручили мне какую-то смехотворно детскую книжку вроде рассказов Бианки.

– Почему? – гневно спросила вечером бабушка у деда. Гнев был вызван в том числе тем, что в своем возмущении она оказалась одинока. От моих родителей ждать понимания не приходилось: папа хохотал, а мама сказала, что она ненавидит утренники и я могла бы читать там даже "Майн Кампф", хуже бы не стало. – Почему ты выучил с ребёнком именно это стихотворение?

– Потому что "Жука-антисемита" в одно лицо декламировать неудобно, – с искренним сожалением сказал дедушка

История эта произошла в Харьковском институте радиоэлектроники.

Начался экзамен по какому-то предмету. Студенты разобрали билеты и пытаются что-то вспомнить. Преподаватель строго смотрит на экзаменующихся и легонько стучит пальцами по столу. Вдруг один студент вскакивает, подбегает к преподавателю и сует ему зачетку, тот молча ставит туда 5, после чего студент исчезает за дверью. Немая сцена.

Через некоторое время второй студент точно также подбегает к преподу и выбегает с четверкой. После этого подскакивает еще один студент, протягивает зачетку и, видимо, ждет, когда там появится тройка. Но чуда не происходит, студент слышит только — Уже готовы? ну садитесь и отвечайте.

Как потом оказалось, препод пальцами азбукой Морзе набивал — кому нужна пятерка подходите поставлю — потом соответственно также пообещал четверку, ну а про тройку разговора не было.

Готовимся к вылету, ждем когда пассажиры пройдут таможню, стою ради интереса у стойки, наблюдаю, как таможня отсеивает: это нельзя, то нельзя в таком количестве...

И тут подходит майор, танкист, а у него в сумке всего три бутылки водки. Ему объясняют, что можно только две, а он:

— А куда третью дену?

Ему в ответ:

— Можете выкинуть, а можете нам оставить.

Он: — А выпить можно?

Ему:

— Можно, но вот рядом командир стоит, он вас на борт не возьмет!

Я ему:

— Пей, возьму!

Он открывает бутылку и из горла в один присест выпивает.

Взлетаем, набрал эшелон, где-то через полчаса подходим к госгранице, посылаю борттехника посмотреть, как там себя чувствует танкист. Приходит смеется, говорит: "Вторую бутылку допивает“.

"Собака это преданность, идущая до конца, преданность, не знающая никаких компромиссов, преданность до последнего вздоха.

Существо, которое мы нередко кличем самым незатейливым именем, Жучкой или

Шавкой, живое олицетворение преданности долгу.

Вот несколько эпизодов, доказывающих это.

Фрам был вожаком упряжки, любимой

Учебный авиационный Центр, конец 70-х. Мы – курсанты, учимся летать на истребителях. Метрах в 300 от Центра большой железнодорожный узел. Там иногда останавливается грузовой поезд, где в составе имеется вагон с вином-суррогатом, его везут на переработку и бутилирование. При вагоне, на задней площадке, охранник с ружжом.

"Волшебный" вагон всегда первыми обнаруживали наши почтари – пара курсачей, ходивших в поселок за письмами. Тут же по кругу шла фуражка, и желающие бросали в неё по рублю. Потом двое ребят брали 40-литровую выварку – такой оцинкованный бак (специально у девчонок в столовке выпросили и прятали в кустах за казармой) и вечером, когда все инструктора и отцы-командиры спокойно отдыхали по домам (все они жили в посёлке), шли по единственной тропинке к железнодорожному узлу.

Как-то возвращаются обратно, ужен гружёные. И тут навстречу молоденький старлей, припозднился чего-то.

– Что несём, ребята?

– Да вот, к источнику за водой ходили, в Центре вода не очень вкусная.

– Понятно. А я как раз пить хочу, дайте-ка хлебну.

– Так это, товарищ старший лейтенант… у нас кружки нет.

– Ничего, я так, через край.

Снял фуражку и плотно приложился к выварке. Потом встал, вытер губы:

– Хороший источник. Аккуратней, ребята, только не перед полётами.

Нормальный был старлей. Сам когда-то здесь курсантом был.